Мы не пропали без вести

С января 1944 года по апрель 1945 года Ананий Васильевич Мельник находился в концлагерях Майданек, Освенцим и Флоссенбург.

Уроженец села Котиково, бывший капитан Советской Армии, помощник начальника штаба в 1959 году опубликовал свои воспоминания об этих страшных годах в журнале «Дальний Восток». Воспоминания Анания Васильевича Мельника в литературном исполнении запечатлел писатель С. Тельканов.

Еще вчера батальоны занимались своими обычными делами, а сегодня эшелоны увозят нас к фронту. Даже перестук вагонных колес нам кажется сегодня иным — строго и сурово они выстукивают:

— Война! Война! Война!..

Мы выгружаемся на небольшой станции Хальч, недалеко от Жлобина. Здесь уже все говорит о войне. Один за другим уходят на восток санитарные поезда. Полк занимает оборону на берегу Днепра. Наша задача — во что бы то ни стало задержать гитлеровцев, не пустить их за реку.

Проходит неделя непрерывных боев, начинается другая. В ночь на 15 июля наши подразделения, форсировав Днепр, внезапным ударом выбили противника из села Лучин. Оказывается гитлеровцев можно не только сдерживать, но и вышибать с занимаемых рубежей…

Получил легкое ранение, после перевязки я продолжаю исполнять свои обязанности. 14 августа приказывают двигаться в резерв армии в район Гомеля. Подразделения находятся на марше. За боем следует еще бой. В один момент осколками разорвавшегося снаряда меня хлещет по ногам, по спине, по бокам. Подбежавшие санитары бинтуют раны.

— Нельзя вас нести, товарищ капитан…

— Как так?

— Нога у вас на лоскутке держится. ни перевязать, как следует, ни нести… И вам и нам мука…

— Резать! — скорее шепчу, чем кричу я.

В медсанбате много таких, как я. Раненых торопятся эвакуировать, но по всему видно, что не хватает транспорта. В медсанбате появились гитлеровцы. Я встречался с ними на поле боя. Я видел их в колонне военнопленных. Но попасть в плен к фашистам? Нет, такой мысли никогда не было в голове советского кадрового командира, коммуниста Анания Мельника.

Через некоторое время нас словно дрова или мешки с песком бросают в машину и везут. В крупном населенном пункте нас выбрасывают в темный сарай. Наступает душная кошмарная ночь…

Словно кадры кинофильма, в памяти проходит вся моя жизнь. Вижу себя босоногим мальчишкой, бегающим вместе со сверстниками по улицам дальневосточного села Котиково, что находится недалеко от станции Вяземской. Вот я уже курсант полковой школы в Забайкалье, командую пулеметным взводом на стрельбах, и сам нарком Обороны товарищ Ворошилов благодарит меня за отличную стрельбу. Вот я уже командир взвода, командир роты, помощник начальника штаба полка: меняются гарнизоны, растут четверо детишек, идет своим чередом жизнь…

Населенный пункт, в котором мы томимся, называется Журавичи. В одни из октябрьских дней нас перевезли в Бобруйскую крепость. Кругом колючая проволока, пулеметы, на каждом шагу эсэсовцы с автоматами. Дневной рацион пленного — сто граммов хлеба и пол-литра баланды из проса или овса. Тень голода, тень смерти непреступно стоит над каждым, кто попал сюда.

У гитлеровцев имеется много способов для того, чтобы отправить человека на тот свет: одного замотать на непосильной работе, другого просто пристрелить или повесить, третьего забить на допросе, четвертому предоставить возможность самому сойти с ума.

Кончается кошмарный день, за ним наступает другой. Люди движутся, словно призраки, худые, обор-ванные, с землистыми лицами. По ночам то тут, то там слышится истерический хохот или плач: кому-то приснился настоящий ароматный пшеничный хлеб, другой видел во сне жену, маленьких детишек…

Моя Зоя, мои ребятишки также часто навещают меня по ночам. Вот стоят рядом старшенькая — Алла, средние — Эдуард и Элисия, младший — Володька. Лица их бледны, глазенки полны слез, в голосах слышится мольба:

— Папка, ну иди же к нам! Неужели ты не видишь, как нам плохо без тебя…

Я открываю глаза — и уже нет ни Зои, ни детишек: кругом темнота, кругом все хрипит, стонет, чешется. Люди видят во сне то же, что видел я. В этом ночном хаосе страшных нечленораздельных звуков в сердце заползает ледяной холод, немеют душа и тело.

… Неделя за неделей, месяц за месяцем прошла холодная и голодная лагерная зима. В один из весенних дней 1942 года всех пленных калек собрал комендант лагеря.

— Вы — инвалиды, — заявил он, — и, как инвалиды, списаны со счета войны. Великая Германия не может кормить всех бесполезных для нее калек. О вас должно заботиться местное население. За то, что остались живы, благодарите фюрера…

По казармам начался отбор калек. К отправке предназначаются только самые искалеченные. Однорукие, которые могут ходить, и что-то делать, эвакуации не подлежат.

Вскоре я оказался за городской чертой. Довгорожская слобода, куда меня привезли, расположена вдоль Варшавского тракта. Это обычное белорусское село, примерно дворов на сто. Жизнь в нем не отличается от жизни в десятках других сел, оккупированных гитлеровцами: вечная настороженность в глазах людей, вечная боязнь за свою судьбу.

Староста Герасим Козел распорядился:

— Кормить такого одной семье — радость невелика. Будешь жить понедельно в каждом доме. Неделю в одной хате, неделю в другой. Каждое утро являться для отметки в полицию.

Как смотреть в глаза этим людям, которые отдают тебе последний кусок? Я прикинул свои способности и возможности, и пришел к выводу, что нахлебником ни на чьей шее сидеть не буду.

Начал с помощи семьям, из которых кто-нибудь служил в Советской Армии. В одном доме грабли починю, в другом — бочку отремонтирую, в третьем — лапти сплету или вожжи совью. Ко всему этому меня отец в детстве приучил, сейчас это пригодилось.

Из слободы забрали в Бобруйскую тюрьму, из которой отправили в минскую гестаповскую тюрьму. Это пострашнее, чем лагерь в Журавичах, чем Бобруйская крепость. Каждый день в этой тюрьме пытают, забивают насмерть, вывозят на расстрел десятки и сотни советских людей — кровавая машина смерти крутится здесь днем и ночью.

В один из зимних дней всем приказывают собираться. Заключенных гонят из тюрьмы на станцию и грузят в вагоны.

Фашистские убийцы никогда не баловали пленных даже минимальными человеческими условиями. Если судить по тому, что только в нашем вагоне помещалось 120 человек, то весь состав представляется страшным эшелоном смерти, в котором каждую минуту кто-нибудь умирает.

Незнакомая станция. Кто-то говорит, что мы в Польше. Но осматриваться нет времени, охрана сгоняет нас в колонну, орет, размахивая оружием. Медленно трогается колонна. Люди ничего не ели трое суток. Желтые, изнеможенные, обросшие лица. Лихорадочно блестящие глаза. В спины упираются стволы автоматов, на спины сыплются удары.

… Вдали показываются строения. Мы медленно, неуклонно, как тени приближаемся к ним. Это — лагерь.

Майданек

Это еще один этап смерти. Сегодня 3 января 1944 года. Значит у меня за плечами почти два с половиной года фашистского плена.

Майданек — сравнительно небольшой лагерь, разделенный на сектора, именуемые «рабочими полями» или «блоками». Заключенные размещаются в больших бараках, похожих на конюшни, в которых установлены двухъярусные нары. Окна в этих бараках находятся наверху, они всегда открыты, несмотря на лютый холод. В каждом бараке имеется старший блока, чаще всего из немцев, которому дано право самому казнить и миловать, от которого зависит судьба каждого человека. В одной части лагеря размещаются военнопленные, в другой — люди, согнанные из различных стран Европы, оккупированных гитлеровцами. В конце лагеря имеется газовая камера и крематорий с газовыми печами.

Это фабрика смерти, на которую я попал. Это голодный рацион, обрекающий человека на медленную смерть, изнурительные работы, миллионы вшей, тиф и другие болезни, многочисленные и многочасовые «аппели» (проверки), эсэсовцы с автоматами и собаками, пулеметы на сторожевых вышках. Все здесь поставлено так, что как бы ни изощрялся человек, попавший в лагерь, каким бы выносливым он ни был, все равно в конце концов его ожидает одно: смерть от голода или пули охранника, в газовой камере или крематории, от болезни или тяжелой, непосильной работы.

На земле уже идет весна 1944 года. Седьмого апреля Майданек начинают внезапно эвакуировать. Ходят слухи, что уже недалеко части Советской Армии, что вблизи лагеря действуют партизаны.

И вот наш блок грузится в эшелон. В каждый вагон набивают по сотне человек. Нечем дышать, невозможно пошевелиться, а сердце стучит, стучит, словно обращаясь к тем советским солдатам, которые с боями пробиваются к Люблину.

Освенцим

На четвертый день эшелон останавливается. Всех нас, живых и мертвых, грузят в самосвалы, куда-то везут, а затем сваливают в большие каменные сараи.

Я лежу под трупами. Тело словно деревянное. Оно ничего не чувствует, но мозг работает. Что будет дальше? Потом сознание притупляется. Из-под трупов меня вытащили. Нужно идти в регистратуру, а это очень страшное дело, вдруг узнают, что я больной. Кто-то из заключенных приносит костыли. Всем своим видом стараюсь показать, что здоров. Меня регистрируют, выкалывают на левой руке номер 183196.

Мне уже хорошо известно, куда мы попали. Это Освенцим — концентрационный лагерь, в котором томится полмиллиона, а может быть и больше узников. Это огромное поселение смертников, крупные или мелкие партии которых ежедневно отправляют туда, откуда уже никто не возвращается назад.

Совсем недавно мы считали Майданек страшной фабрикой уничтожения людей. Теперь он кажется нам просто цехом, мастерской по сравнению с тем, что представляет собой Освенцим. В Майданеке был один крематорий, а здесь их шесть. Двенадцать адских печей пылают днем и ночью, и удушливый сальный дым — продукт сожженного человеческого тела — все время висит над лагерем. К каменным крематорским сараям, в которые нас бросили, привезя на самосвалах со станции, подходит узкоколейка. По ней движутся две вагонетки: одна — в сарай, другая — из сарая. Та, что уходит из сарая к крематорию, всегда наполнена трупами.

Газовые камеры ничем не отличаются от бань. Истощенных, ни на что непригодных людей гонят в эту «баню». Человек, ничего не подозревая, моется, а затем подходит к окошку, чтобы получить белье. Окошко закрыто, около него вырастает очередь, и когда уже все обреченные стоят в ней, где-то откручивается вентиль, и помещение наполняется газом. Через несколько минут все кончено…

А дьявольские печи дымят, дымят, а дьявольские ямы пожирают тысячи людей, а дьявольские машины дробят их кости, а сальная копоть проникает всюду. Она на стенах казарм, на наших лицах, в наших ушах, носах, легких. И кто-то с надломленной волей, не выдержав всего этого, с диким воплем бросается на проволоку и мгновенно сгорает, пораженный сильным электрическим током. И кто-то в исступлении вызывает ярость эсэсовца и падает, сраженный автоматной очередью. И кто-то глухой, кошмарной ночью ладит петлю и затягивает ее на своей шее…

Среди заключенных двадцать первого барака живет узник номер 183196, бывший советский капитан Ананий Мельник. Он уже не человек, а всего только номер. Он, как песчинка, кружится в этом огромном мире смертников в полосатой одежде и ждет, когда ледяной вихрь небытия унесет его.

Лето 1944 года идет своим чередом. В дыму крематориев, в смрадной копоти мы не чувствуем его дыхания, но хорошо знаем о том, что советские войска уже в Польше и Румынии, что гитлеровцы почти полностью изгнаны с нашей земли.

В один из июльских дней над Освенцимом появился советский самолет. В лагере объявили воздушную тревогу, всех нас загнали в помещения. Самолет сбросил листовки, и, несмотря на то, что все блоки были закрыты, несколько штук все-таки попало в руки заключенных. В листовках говорилось: держитесь товарищи, победа недалека, всеми силами боритесь против гитлеровцев.

В августе часть заключенных отправили в новый лагерь. Нас привезли в горный лагерь Флоссенбург. Он расположен в Германии, в горах, в нескольких километрах от границы с Чехословакией.

Флоссенбург занимают американские войска. Затем появляются представили советского командования.

Берлин пал. Гитлеровская машина разломана. Весь мир празднует Победу. Через некоторое время нас везут под Берлин в расположение советских войск.

… И вот я стою на советской земле. Мимо проходят воинские эшелоны. В теплушках поют пропыленные и загорелые солдаты. Многие ордена сверкают на их гимнастерках…

А я стою на костылях, худой и желтый, еще не оправившийся после пережитого. Так возвращаются странники с чужих земель в родные места. Но я не странник. Я человек из другого мира. Из мира смерти. Я прошел через этот мир на своих костылях, вырвался из него. И вот снова стою на пороге мира жизни.

А в глазах появляются слезы…

У каждого в годы Великой Отечественной войны была своя судьба. Одни громили врага на фронтах. Другим выпала доля пройти через страшные этапы смерти, через все эти майданеки и освенцимы, пройти, не уронив чести и достоинства советского гражданина.