Врагом народа был сам народ

Для миллионов семей в нашей стране тридцатое октября — не дата, не событие. А скорбный день, когда мы вспоминаем своих отцов и матерей, братьев и сестер, дедушек и бабушек, безвинно сгинувших в годы политических репрессий. Многие из тех, кто пережил то страшное время, не в силах спокойно говорить об этом.

Когда я позвонила Елизавете Захаровне Леонтьевой, попросила её рассказать о своей непростой судьбе, она расплакалась в трубку, но встретиться всё же согласилась: такие роковые ошибки люди не должны забывать, чтобы не повторять их снова.

Родители Елизаветы Захаровны были бедными крестьянами, жили в Орловской области (теперь это Брянская область), деревне Кневичи. Трудились денно и нощно в колхозе имени Сталина. Отец Захар Тихонович Скиба был бригадиром небольшой бригады, работал на земле: пахал, сеял, жал и молотил зерно. Мать — Варвара Мавроновна трудилась разнорабочей. Держали хозяйство: корову, телят, поросёнка, кур. Обрабатывали 50 соток земли, как старые колхозники (средним в те времена полагалось 25 соток, вновь вступившим в колхоз — 15 соток).

1937-й год разделил жизнь семьи на — «до» и «после» ареста. Тогда маленькой Лизе едва исполнилось семь лет, но всё, что случилось в ту злополучную ночь, она запомнила до мельчайших подробностей. «Это было 17 декабря, — чуть дрожащим голосом начинает свой рассказ Елизавета Захаровна, — отец вернулся с работы поздно. На улице шёл дождь, и он весь до нитки промок. У двери скинул с себя одежду, забрался на русскую печь. Мать вечерю (ужин) ему готовила.

Когда раздался громкий стук в дверь, у меня вдруг сердце зашлось, будто почуяло беду. В хату вошли люди в форме и тяжёлых сапогах, которые гремели, точно из железа были сделаны. Отцу сказали: «Вы арестованы». На вопрос: «За что?», ответа не дали. Со столов и шкафов всё сбрасывали, со стен срывали. Под сапогами у них что-то хрустело. Особенно долго возились с сундуком, где лежали холсты ткани. Забрали из него пионерский галстук, который мне прислал дядя с Дальнего Востока. Потом приказали собираться. Папа успел только нижнее бельё сменить, верхнее так и одел мокрое. Только мотор грузовой машины зарокотал, мать мне велела к бабушке за лепешкой хлеба бежать.

На улице темно, страшно. Но я не заметила, как у сельсовета оказалась с краюхой хлеба в руках. Гляжу, отца к машине ведут. Бросилась к нему. Успела с головы платок стянуть, в него хлеб завернуть и ему в кузов бросить. «До свиданья, доченька» — это были последние его слова. Я домой вернулась, всё матери рассказала. Ей плохо стало (она в ту пору на сносях была). Через несколько часов снова пришлось мне бежать, но теперь уже за бабкой — повитухой. В эту ночь родилась сестрёнка Маша, о которой отец так ничего и не узнал.

Наутро люди судачили, что со всего Клинцовского района забрали семь человек. Соседку Гашу прямо с паровоза сняли (она кочегаром работала). Но страшное было ещё впереди: односельчане стали нас врагами народа называть, стороной обходить, точно прокажённых. В один из дней в дом пришли какие-то люди, велели наскоро собраться. Всех жён, детей «врагов народа» посадили в бортовую машину и повезли в район. Оттуда — до станции Бежицы, где и выгрузили, как скот. Маньке ещё и месяца не было. Она, в холщёвую ткань замотанная, кричала от голода. Мать попросила у какой-то женщины немного хлеба, чтобы сделать ей соску.

Как мы добрались обратно, не помню. Но когда вернулись, хата была разграблена, даже подушки вынесли. Люди, с которыми когда-то здоровались, разговаривали по душам, косо глядели да шептались: «Не поубивали врагов народа-то». Но мы снова жили потихоньку. Об учёбе, конечно, мне пришлось забыть. Таких, как мы, в школу не принимали. Да и матери по дому нужно было помогать. Она, как жена «врага народа», сутками на колхозных полях работала. Днём пшеницу, ячмень жала да сгребала, а ночью всё это в машину укладывала, мешки с зерном таскала».

От тяжёлых воспоминаний на глазах у Елизаветы Захаровны проступают слёзы. Чтобы немного взбодриться, она ставит чайник. Проходит от раковины до плиты, еле передвигаясь с помощью клюки. «Ноги у вас больные? — спрашиваю. «Да что ты, детка, — отвечает она, — теперь-то все болячки и вылезают. Я же тогда семилетней девчонкой и огород обрабатывала, и дрова колола, и печь топила, и неподъёмные лоханки с кормом таскала, хозяйству варить надо было. Ещё и Манька на мне была, кормила её, нянчила. Иногда думала: всё, сил больше моих нет, но потом вспоминала строки из единственного отцовского письма, которое он прислал с Колымы: «Матери помогай, Лидушка» (он так ласково меня называл). И от этого всё во мне кипело. Ещё он просил рассказать, кто у нас родился. Писал, что отправил посылку, но мы так ничего и не получили. Мать жилы рвала, работала и всё тайком надеялась: разберутся, оправдают и отпустят. Но никаких вестей от него не было.

А тут грянул 1941-й. Сначала наши отступали: раненые, голодные. Чем могли им помогали. Потом всю округу немцы оккупировали. Они разные были: и жестокие, и сердобольные встречались. Помню, один фриц к нам подошёл и говорит: «Киндер, пан гууд, у пан фюн киндер». Что значило: дети, пан хороший, у пана пять детей. Но случалось, что расстреливали они ни в чём неповинных людей. Да и наши селяне тоже не всегда по совести поступали. Как-то один мужичок из деревни шибко хотел перед врагами хорошим быть: полез церковь крушить. Один купол сломал, другой, а как на третий залез, тут же сорвался и разбился насмерть.

А однажды к нам на сеновал раненый советский партизан забрёл. Меня мать за картошкой послала, а он там шевелится, я испугалась до смерти. Он Аркашкой назвался. Мы его тайком кормили. Взрослые часто в сарай не заглядывали, как узнали бы немцы, прибили. А мы, дети, ничего не боялись. Помню, пойдёшь в поле, мыльной травы нарвёшь, бинты его постираешь, в полночь еды принесёшь. Только секрет недолго хранили, кто-то полицаю донёс. Нашли Аркашку, пытали и убили его».

Прошло время, война кончилась, но семье Елизаветы Захаровны лучше не жилось: голод, холод. Клеймо позора по-прежнему на себе носили. Работала Лиза в колхозе с десяти лет. Пока несовершеннолетней была, коней по борозде водила (во время вспашки), на быках торф возила, которым землю удобряли. Потом на полях стала трудиться. Позже замуж вышла, сына Виктора родила. Но муж на заработки в Одессу уехал, а вернулся без денег. В это время у них гостила тётя с Дальнего Востока. Убедила племянницу: «Мол, не нужен тебе такой непутёвый мужик, поехали к нам, лучшей доли искать».

Так, в 1959 году Лизавета развелась с мужем и приехала в город Вяземский. «Дядя мой был высоким партийцем, работал директором хлебозавода, — вспоминает Елизавета Захаровна, — в первый же день мне наказал, никому о своём прошлом не рассказывать, чтобы репутацию ему не портить. Так и говорила, что отца моего в войну на Волге убило. Я сразу же устроилась работать на железную дорогу путейцем. Через год забрала к себе маму и младшую сестру, которая тоже на дороге стала трудиться заправщицей паровозов. Спустя несколько лет, я второй раз вышла замуж, у нас родился сын Володя. После декретного отпуска меня взяли дежурной по восточному переезду, где и отработала 19 лет».

Друзья и коллеги помнят Елизавету Захаровну как усердную труженицу, активистку общественной деятельности. И в депутаты её избирали, и в судебные заседатели, фотография Елизаветы Леонтьевой была размещена на Доске почёта. «Это время запомнилось, как самое счастливое в жизни, — говорит она, — пока молодая была да силы были. Жили мы в большом доме. А когда дети выросли, мама умерла, с мужем разошлись, пришлось продать эти хоромы. Купила однокомнатную квартиру, здесь и доживаю свой век».

Долгие годы в душе у Елизаветы Захаровны теплилась надежда найти отца или какие-то сведения о нём, но мама все её попытки пресекала, боялась снова беду накликать. И только после её ухода из жизни в 2002 году она решилась сделать запрос о судьбе папы. На запрос ей ответили, выслали несколько бумаг. В одной из них говорится: «Скиба Захар Тихонович осужден 27 декабря 1937 года особой «Тройкой» УНКВД Орловской области за контрреволюционную агитацию на 10 лет лишения свободы». Кого и против чего он агитировал, Елизавете Захаровне невдомёк, но зато теперь она точно знает, что этот приговор стоил отцу жизни (он скончался от крупозной пневмонии, и был захоронен на лагерном кладбище п. Детрин Магаданской области).

«Часто я представляла, что приеду в те места, где погиб мой отец, — говорит Елизавета Захаровна, — посижу у его могилы, расскажу, как жила все эти годы, попрошу прощения за тех, кто совершал страшные преступления и безвинно казнил свой народ. Но теперь, когда еле передвигаюсь, это мне не под силу, и остаётся лишь одно утешение: клочок бумаги, где сказано, что моего папу осудили по ошибке, и он реабилитирован посмертно».